Агентство Лангуст [переход на главную]

Переводные картинкии
Впервые опубликовано в еженедельнике Большой Город

Среди людей, так или иначе причастных к книге, давно уже в порядке вещей ругать современный художественный перевод. И в самом деле, об упадке качества перевода не догадался разве тот, кто совсем уж ничего не читал. Не менее обычное дело теперь и хвалить советскую переводческую школу. Кто бы спорил, эта школа действительно дала классические образцы.

Однако очень немногие задумываются о том, почему все так получилось. Проще всего сказать, что с развалом великого и ужасного Союза вылезли на свет божий всякие там халтурщики и недоучки, плохо знающие родной язык, ещё хуже - язык оригинала и мечтающие лишь о том, как бы бабла срубить. Это так лишь отчасти, потому что времена издательского беспредела все-таки остались в прошлом веке, в далеких уже 90-х. Теперь у солидных издателей есть и свои звезды, и свой черный список. И если переводчик туда попал, то на пристойную работу ему больше рассчитывать не приходится. Проблема, однако, совсем не в людях: в конце концов, таланты и бездари рождаются (а потом и трудоустраиваются) при любой власти. Проблема в самом языке. Едва мы вышли из своих уютных подпольев на свежий воздух, выяснилось, что современный русский - не такой уж и современный. С тех пор большинство западных литератур ушло далеко вперед, а мы так и остались там, где были. Иначе говоря, состояние перевода (а по нему действительно, как писал ещё Мандельштам купить произведения Осипа Эмильевича Мандельштама, можно судить о состоянии всей культуры) - не только и даже не столько кадровая проблема, сколько проблема готовности языка к усвоению чужого способа «мыслить и страдать». Так что самое время выяснить, есть ли у нас шанс заговорить с остальным миром на равных.

Звезда и смерть советской школы

- По-настоящему школа отечественного перевода стала складываться только в 30-е годы ХХ века, - рассказывает президент Российской гильдии переводчиков Виктор Петрович Голышев. - У нас, англистов, всё началось с Ивана Кашкина. Он регулярно проводил семинары при Союзе писателей и отбирал лучших из лучших. В конце концов, сложилась целая группа кашкинцев, настолько узкая, впрочем, что имена участников я могу пересчитать по пальцам: Волжина, Калашникова, Лорие, Топер, Дарузес, Холмская, Богословская-Боброва, Романович (его потом расстреляли), ещё пара-тройка имен - вот, собственно, и всё. Знаете, английское слово «school» означает также «стая» - стайка рыб, например. Так вот, кашкинцы были не столько школой, сколько стаей, не в смысле «хищники» - вы понимаете, да? С началом войны и в первые послевоенные годы фактически остались без работы даже эти немногие. Скажем, тоненькую брошюрку о высадке союзного десанта в Нормандии переводили сразу пять человек. А в «Саге о Форсайтах» купить произведения Джона Голсуорси вообще были задействованы все кашкинцы. Узкий круг, еще более узкий рынок. Только в конце 50-х - начале 60-х положение дел стало меняться.

Меняться, правда, все стало самым решительным образом, и за какие-нибудь десять лет вместо отдельных именных школ возникло, по сути, профессиональное сообщество. Немалое спасибо, конечно, плановому хозяйству: утвержденный список переводимых авторов, утвержденный объем, утвержденные тиражи, утвержденные сроки - под это требовались утвержденные люди в утвержденном количестве и с утвержденной зарплатой. Если сегодня в России лишь единицы живут только за счет перевода, то тогда это, наоборот, сделалось нормой. Началось массированное освоение зарубежной литературы - чего стоила одна только «Всемирка». А таких серийных библиотек, не говоря уж о регулярно переиздававшихся собраниях сочинений, существовало множество. И хотя редко случалось, чтобы книга (тем более - собрание) готовилась быстрее, чем за два-три года, денег на жизнь переводчику хватало.

- Это сейчас не прожить, - продолжает Виктор Голышев. - Рынок огромный, и если ты будешь просить за авторский лист (а это, между прочим, сорок тысяч знаков) больше 80 у.е., тебя просто пошлют куда подальше: мол, не хочешь - не надо, наймем студентов. Средняя же цена листа - от 40 до 60 у.е., если, конечно, это не «Гарри Поттер» купить произведения Джоан Роулинг или какая-нибудь другая массовая книжка. В «Иностранке» - я про журнал - вообще больше 1000 рублей за лист не платят. За переиздания прежних вещей - максимум 600 рэ. Так что большинство из нас вынуждены где-то еще работать. Так, впрочем, обстоит дело и на Западе. Там мои коллеги обычно преподают в университетах. Я и сам преподаю - на кафедре художественного перевода в Литинституте. Зарплата - 4000 рублей в месяц. Смех, конечно, но и хожу я туда всего один раз в неделю. А вот при советской власти с расценками было получше: авторский лист стоил 100 рублей. Инженером, для сравнения, я получал в Институте автоматики и телемеханики 110 рублей в месяц. Если книжка выходила массовым тиражом - а тогда только таким тиражом они и выходили, - то уже двести за лист. Если журнальная публикация, то случалось и по триста пятьдесят, то есть три месячных оклада среднего совслужащего. Правда, и работы было немного: перевести десять листов за год считалось ударным трудом. А сегодня находятся мастера, которые делают по 150 листов в год. Я, по счастью, не дошел еще до жизни такой, но перевожу все-таки гораздо большие объемы, чем раньше.

Как бы то ни было, статус переводчика как профессионала и носителя высокой культуры сложился именно в советскую эпоху. Отсюда на нем и этот почти легендарный отблеск: вот, дескать, были же времена.

В 70-е на смену именным переводческим школам пришли инициативные группы. Такой группой была, например, славянская редакция и редакция литературы Испании, Португалии и стран Латинской Америки в издательстве «Художественная литература». Власть относилась к ним с подозрением: ей любая группировка по-прежнему казалась неким кружком заговорщиков. Но времена открытого людоедства прошли, и Советский Союз обязан был отчитываться перед Западом в неущемлении прав и свобод граждан. Доходило до смешного.

Скажем, на известного писателя-диссидента Юлия Даниэля (разумеется, когда он уже вышел из лагеря) гэбэшники завели даже особую «процентовку» - некоторый установленный объём (речь шла о поэтических переводах), меньше которого он не вправе был переводить и который издательство «Художественная литература» обязывалось ему предоставлять.

Раз в месяц туда наведывался куратор из КГБ, и у него происходил с директором или редактором очередной поэтической антологии следующий разговор: «Есть у Даниэля работа?» - «Есть». - «Сколько строк?» - «Шестьсот». - «Вот и хорошо. Так держать». Куратор уходил с чистой совестью: мировое сообщество могло спать спокойно - опальный автор при деле. Правда, в то же самое время Даниэлю запрещалось печататься где-либо, кроме «Худлита». Когда он самовольно опубликовался в «Детской литературе», случился скандал. Накачку от КГБ получили все, к этой публикации причастные.

Впрочем, звезда советского перевода засияла так ярко не только благодаря плановому хозяйству и гэбэшным процентовкам. Дело в том, что тогда в паре с переводчиком работал квалифицированный литредактор - сегодня практически исчезнувшая фигура. Конечно, этот редактор следил и за тем, насколько перевод идеологически выдержан. Взять, к примеру, кортасаровскую «Игру в классики» купить произведения Хулио Кортасара. Представьте: Париж. Весёлая компания кутит до поздней ночи. Сосед снизу стучит шваброй в потолок и выкрикивает: «Арабы проклятые!» Поскольку с арабами мы дружили, реплику пришлось снять. Или, скажем, жесткая эротическая сцена. Выкинуть эпизод целиком нельзя, оставить как есть - тоже нельзя. Приходилось выкручиваться, и в итоге получалось что-нибудь вроде «мы стали разговаривать на языке котят и детей» - это о стонах наслаждения, если кто не понял. Самое обидное, что эти «классические» переводы не пересмотрены до сих пор и некоторых авторов мы по-прежнему читаем в урезанном или искаженном виде.

Но литредактор занимался не только идеологическим контролем. Прежде всего, он докручивал «троечные» переводы, которых в те славные времена тоже хватало, до твёрдой «четвёрки», а иногда и до «пятёрки». Наконец, лучшие редакторы работали ещё и как критики и комментаторы: брали перевод, брали оригинал, шли в библиотеку и лазали там по справочникам, сверяя даты, имена, географические названия, исторические реалии, вымарывая анахронизмы и т.д. Гигантская работа. Стоит ли удивляться, что в теперешней издательской горячке эта профессия оказалась невостребованной.

- Нельзя переводить левой ногой - раньше это была аксиома, - замечает Борис Владимирович Дубин, известный социолог купить книги по социологии и признанный мастер поэтического перевода. - А сейчас даже видные литературоведы, такие, скажем, как Виктор Топоров, всерьёз отстаивают целую теорию плохого перевода. Дескать, молодым вся эта академическая прилизанность не нужна, им нужны грубые фаст-тексты, сплошь в занозах, зазубринах, заусенцах. Дескать, человек, читая, пробивается к тому, что лежит за текстом, он смотрит как бы сквозь него, а раз так, то плохой перевод лучше хорошего: он не отвлекает внимания разными там красотами стиля. Наверное, во всём этом и есть какой-то смысл, но расчёт всё же делается на грубое восприятие. Лично мне кажется, что у нашего читателя больше проблем с различением оттенков, нюансировкой, а значит, пора перестать бить его палкой по голове.

Бить уже почти перестали. Но вот нюансы и обертоны расслышать по-прежнему удается плохо. И на это есть свои причины.

В поисках родной речи

Советский строй многим казался незыблемым - и рассыпался в одночасье. Советская школа перевода и выработанный ею канон тоже казались незыблемыми - и на излёте 80-х тоже с поражающей воображение скоростью растворились в потоках макулатуры. Причем если в первом случае еще можно говорить о происках неких злых сил, то в случае с переводами было бы совсем уж нелепо думать, будто люди этой профессии разом вдруг одичали с наступлением свободы и начали гнать строку. Самая главная причина - остановилась работа над действительно новым, непривычным, современным. Конечно, канон худо-бедно сложился - но сложился он исключительно на основе реалистической литературы, для адекватного перевода и усвоения которой русский язык выработал мощнейшие ресурсы еще в XIX веке. Однако как только переводчик выходил за привычные рамки реалистического письма, сразу же возникали проблемы. И не столько идеологические, сколько языковые. Как переводить, например, Джойса? Какие регистры нужно найти в языке, который не пережил по-настоящему даже эпоху модернизма? (И потому-то весь наш «постмодерн» практически свелся к газетно-журнальному стебу - кстати, примерно тех же лет, когда случился наплыв переводной макулатуры.) С «Улиссом» купить произведения Джеймса Джойса как-то удалось справиться, но «Поминок по Финнегану» все еще нет на русском и в ближайшее время не предвидится.

- То, что возможности родной речи оказались ограниченны для перевода многих современных книг, стало понятно уже в начале девяностых, - рассказывает Борис Дубин. - Я тогда имел как эксперт некоторое отношение к проекту, который так и назывался: Translation Project. По сути, это должно было стать чем-то вроде серии «Библиотека всемирной литературы», издаваемой под эгидой фонда Сороса. Объём предполагался даже более внушительный - около четырехсот томов. Что касается содержания, то это были вершинные достижения мировой гуманитарной мысли за весь XX век: филология, социология, философия. Планировалось не только как можно быстрее пересадить эти достижения в здешнюю недоокультуренную среду, но и преподнести их в качестве классических образцов: вот, мол, как надлежит мыслить каждому уважающему себя гуманитарию. Это-то меня больше всего и смутило. Нечто подобное у нас уже имело место, когда мы осваивали сюрреализм не как авангардное течение, а как нечто забронзовевшее, признанное, авторитетное - как классику. Естественно, заведомая образцовость переводов, не говоря уже о скорости, с которой они должны были появиться, настораживала. Требовались не только квалифицированные кадры - хотя переводчиков, способных разобраться в предложенном материале, я мог тогда пересчитать по пальцам одной руки, - но и развитые научные и поэтические «языки» внутри русского. А откуда всему этому взяться в стране, на долгие годы загнавшей авангард в глухое подполье, то есть туда, где он сразу же перестает быть самим собой? Неудивительно, что когда мы вышли на свежий воздух, то все, что в этом подполье создавалось, каким-то странным образом поблекло и выцвело. Помните, как в фильме «Рим» у Феллини? Метростроевцы случайно вскрывают некую крипту и видят там на стене небывалой красоты фреску - но от притока свежего воздуха краски тут же линяют. Иными словами, переводить было не только некому, но и неизвестно, на какой язык. Разумеется, пошла откровенная абракадабра. Порой книгу начисто уничтожал перевод. Это была работа даже не «на книжный шкаф», как писал Мандельштам о переводческой халтуре двадцатых годов, а на мусоропровод. Стало понятно, что большинство произведений не просто не войдет в плоть и кровь российских интеллектуалов, как это происходит со всякой подлинной классикой, но даже и умы их не слишком заденет. Так оно, в сущности, и произошло.

Ясно, впрочем, что это своего рода обратная сторона блестящей советской школы. Как ни тяжко приходилось в то время славной отечественной интеллигенции, в интеллектуальном отношении она жила все-таки в тепличных условиях, если не сказать - в яслях. Авангард же существовал и существует не для того, чтобы остепениться и забронзоветь спустя несколько десятилетий (а иногда и лет: в Америке, например, между дебютом какой-нибудь поэтической школы и ее включением в солидную антологию проходит совсем немного времени - уже сейчас существует примерно полтора десятка антологий американской поэзии 90-х). Гораздо важнее, что он, этот «передовой отряд» культуры, всегда оказывается на острие современности, дает ощутить сам ее дух, причем ощутить изнутри - как некое личное, а не публицистическое (не говоря уже - историко-культурное) переживание. Вполне естественно, что при этом расширяются и границы языка. В России даже символисты начала XX века отставали от своих французских и бельгийских коллег примерно на двадцать лет. Сегодня образовался зазор уже в несколько поколений. Русская поэзия покинула поле мировой культуры, о чем, кстати, лучше всего свидетельствует именно состояние поэтического перевода, который существует сейчас лишь в виде весьма слабого раздела в журнале «Иностранная литература» да нескольких малотиражных антологий, относящихся, впрочем, опять-таки больше к прошлым векам, чем ко дню сегодняшнему.

- У нас нет и не было понимания культуры как индивидуального выбора и личного спроса с каждого, - говорит Борис Дубин. - И как следствие, нет самостоятельных интеллектуальных групп и тем более научных или поэтических течений, которые сумели бы создать собственную картину мира, а значит, выработать новые «языки» внутри русского и сделать их достоянием всех говорящих по-русски. Конечно, мы живем не совсем в пустыне. Это, скорее, заглохший, захламленный лес, где что-то все еще перетлевает и ты постоянно проваливаешься ногой в это дело, боясь, что на тебя упадет какое-нибудь дерево, и тут же пробивается свежая поросль. Но такой лес не мешало бы проредить, просветить, чтобы появились просеки, перспективы, чтобы сквозь кроны проступило небо - небо общих звезд, каких-то универсальных ориентиров. Зачем же нам лес, в котором не видно неба?!

По-видимому, так и есть. Вот только не бросишь же клич: «Интеллектуалы, вперед!» Нельзя и ввезти из-за моря эти самые авангардные языки, потому что тогда выйдет обычная для наших широт смесь французского с нижегородским, вроде той же структуралистской фени. Можно обогатить свой собственный язык, лишь на равных войдя в мировую культуру. За последние десять лет удалось добиться немного - по сути, всего лишь вернуться к выработанному советской школой канону и его критериям качества, о которых тоже не следует забывать.

- Требования к хорошему переводчику очень просты, - говорит Виктор Голышев. - У меня их всего два. Первое - лояльность по отношению к автору. Причем лояльность в смысле loyalty - преданность. Ты его предавать не должен, а должен угодить. Второе - некоторая отстраненность от родного наречия. Если ты пишешь слишком по-русски, то почти наверняка гонишь туфту. Должен сохраняться зазор между тем, что тебе хотелось бы сказать, и тем, что ты должен сказать как честный человек. Но в этом зазоре и есть момент настоящего открытия. Ведь читатель должен не только узнать, как правильно пить мартини, но и понять, как там люди думают.

- С поэтическим переводом дело несколько сложнее, - объясняет Борис Дубин. - Это по определению поле вынужденных вольностей, и главная задача - чтобы в итоге получились именно русские, живые стихи. На потоке работать нельзя. Нельзя и переводить кого угодно. Нужно найти своего автора, близкого тебе не только по мысли, но и по манере чувствовать цвет, запах, фактуру. В какой-то степени поэтический перевод сродни ремеслу актера: ты вживаешься в образ, рассматриваешь фотографии поэта, пробуешь перенять выражение лица, мимику, жесты, походку, читаешь его письма, мемуары купить биографии и мемуары. Только тогда ты сможешь почувствовать себя вправе продолжить его строку, только тогда поймешь, какое слово он никогда бы не употребил.

«Продолжить строку» - вот что главное. И сделать это все труднее, потому что в мировой поэзии все больше строк, с трудом представимых по-русски, почти как «панталоны, фрак, жилет» в пушкинском романе купить произведения Александра Сергеевича Пушкина. Вот только заморский гардероб мы можем позаимствовать, а способ мышления - нет: нужно, чтобы нечто подобное возникло у нас самих, в нашем собственном языке. Как это сделать, никто не знает. Борис Владимирович сам высказался в том духе, что чем больше будет русских людей, живущих на два языка и две культуры, этаких лингвистических амфибий, тем лучше для нас. Иными словами, опыт Набокова купить произведения Владимира Владимировича Набокова и Бродского купить произведения Иосифа Александровича Бродского должен стать не счастливым исключением, а нормой для каждого мыслящего россиянина. Готовы ли мы к этому? Хватит ли сил? Как знать. Утешает разве что парадоксальность призыва. Нас спасут люди-амфибии? Что ж, это будет получше, чем сакраментальное «заграница нам поможет». И да здравствуют двоякодышащие!

Выстрел (компиляция №1: Тимоти Зан)

Небесный порылся в мешке и уже через минуту стоял на крыше бункера со своей снайперской рогаткой, плоским чемоданом и светочувствительным биноклем купить бинокли и подзорные трубы, заранее пристроенным на лице. Хотя через бинокль вмонтированные в Стену лазеры выглядели еще более зловеще, чем невооруженным глазом, ее карданная платформа и конусы сенсоров прибавляли к этому зрелищу ощущение хладнокровной эффективности. Зажав рогатку под мышкой, Небесный открыл плоский чемодан и достал из него мраморный на вид шарик, напоминавший по структуре мягкую оконную замазку, куда был помещен плутоний, способный нарушить линию передач Рикриллов. Как только Небесный зарядил шарик в рогатку и оттянул веревку, в голову неожиданно пришла мысль, что если он и выживет в этой миссии, то это будет стоить ему раковой опухоли. Но в текущий момент об этом вряд ли стоило беспокоиться.

Секьюрити поневоле (компиляция №2: Алан Дин Фостер)

- Надо же, сразу нашел дыры Джудаса! - одобрительно допустил Флинкс, проследив взгляд Вома. - Слышишь?

Вом прислушался: за стеной у охранников шел здоровый полномасштабный спор.

- Ты всегда можешь так хорошо отыскивать потайные отверстия? - спросил Флинкс.

- Тебе нужно, чтобы я отыскал их для тебя?

- Нет, - Флинкс сделал рукой всеобъемлющее движение, и в его душе заиграла хлипкая струнка симпатии к этому парню. - Ты уже видел мой дом, когда проезжал мимо. Что думаешь насчет безопасности?

- Хорошую безопасность никогда не обнаружишь по поверхностному осмотру.

- В таком случае сделка заключена. Я предприму особые тонкости, чтобы найти твою заблудшую команду, а ты усовершенствуешь мою безопасность. Идет?

Флинкс еще раз посмотрел на дыры Джудаса и молча кивнул, хотя в животе выросли молодые щупальца тревоги. Потом рука привычно размазалась в пятно от молниеносного движения и застыла у козырька.

Как я и как меня (компиляция №3: Иэн Бэнкс купить книги Иэна Бэнкса)

«Гроза», - подумал я (и вполне осознанно, поскольку кворум мыслящей плазмы у меня больше, чем способно собрать любое другое существо). Ливень клеил волосы к голове и полз по коже с ледяной фамильярностью сороконожки. Капитулируя перед этим липучим омутом, я съехал по грязевому тесту и вцепился в мерзость по краям канавы. Выдернув голову из пресыщающей хватки земной тверди, дважды чихнул, проморгался в струящейся по лицу жиже, посмотрел, как из носа потянулась длинная клейкая петля, связующая меня с грязью, и затем смахнул ее слякотной рукой.

Отчего-то я начал смеяться и сдирать с себя одежду, чья изящно скроенная элегантность обмякла в дождевой пене, может быть, погубленная навсегда. Холод и влага проиграли бой моему разгоревшемуся жару, и вот уже, голый и полосатый от грязи, я стоял на коленях в канаве, в условиях, способных подкосить даже свинью, и - впервые в жизни - мастурбировал.

© Павел Рыбкин

Впервые опубликовано в еженедельнике Большой Город

← Вернуться
хостинг для сайтов © Langust Agency 1999-2024, ссылка на сайт обязательна