Лондон. Биография. Военные вести
Началось с атак на пригороды Лондона. Пострадали Кройдон и Уимблдон, а в конце августа во время одного из рейдов бомбы упали уже на центр - на Крипплгейт. И вот 7 сентября 1940 года в пять утра немецкие военно-воздушные силы нанесли по Лондону тяжелейший удар. Шестьсот бомбардировщиков, пройдя мощными волнами, сбросили взрывчатый груз большой зажигательной силы на восточную часть города. Запылали Бектон, Вест-Хэм, Вулидж, Миллуолл, Лаймхаус и Розерхайт. Под бомбежку попали бензохранилища и электростанции, но главной мишенью были доки. «Телеграфные столбы начинали дымиться, затем разом вспыхивали снизу доверху, хотя расстояние от ближайшего огня было немалое. Потом от палящего жара загорелось дорожное покрытие из деревянных колод». Сквозь огонь и непрекращающиеся взрывы пожарные устремлялись к очагам пламени, с которыми «мало что можно было поделать». «Огонь бушевал так, что жалкими были все наши попытки его потушить. Склад превратился в беснующееся адское пекло, на фоне которого темными силуэтами вырисовывались пигмейские группы пожарных, направлявших бессильные струи на стены пламени». Эти зарисовки взяты из книги Салли Холлоуэй «Отвага», представляющей собой историю борьбы с лондонскими пожарами. Один доброволец находился у реки, где «полмили суррейского берега пылало вовсю… там и сям на плаву горели баржи… Вблизи все равно что адское озеро». В крипте церкви в Боу «люди стояли на коленях, плакали, молились. Это была жуткая ночь».
Немецкие бомбардировщики явились и на следующую ночь, и на следующую. Бомбы упали на Стрэнд, на больницу Св. Фомы, на собор Св. Павла, на Вест-Энд, на Букингемский и Ламбетский дворцы, на Пиккадилли, на Палату общин. Поистине, горожанам казалось, что идет война с самим Лондоном. За сентябрь-ноябрь на столицу упало почти тридцать тысяч бомб. За первые тридцать дней бомбардировок погибло почти шесть тысяч человек, тяжелораненых было вдвое больше. Ночью 15 октября, в полнолуние, «казалось, что наступил конец света». Иные сравнивали Лондон с доисторическим животным, раненым и обожженным, которое, пренебрегая нападениями, продолжает грузно двигаться вперед; подоплеку этого образа составляет интуитивное представление о Лондоне как о некой древней неодолимой силе, способной оправиться от любых ран, от любого потрясения. Но в ходу были и другие сравнения - например, с Иерусалимом, с Вавилоном, с Помпеями, - окрашивавшие положение города в цвет беды и грядущей гибели. В первые дни «блица» при виде немецких бомбардировщиков, с которыми зенитная артиллерия мало что могла поделать, лондонцам казалось, что им суждено стать свидетелями неминуемого разрушения родного города.
Первая реакция, согласно отчетам организации по изучению общественного мнения «Масс обзервейшн» и прочим данным, была смешанной и невнятной. Некоторые горожане, не в силах справиться с захлестывающим страхом, впадали в истерику, и отмечено несколько случаев самоубийства; другие ощутили прилив злости и упрямую решимость продолжать обычную жизнь даже перед лицом чрезвычайной опасности. Иные хотели казаться жизнерадостными, иные с острым любопытством рассматривали причиненные бомбами разрушения, но настроение многих можно определить как «воодушевленный вызов». Как пишет составитель антологии по лондонской истории А. Н. Уилсон, документы того времени свидетельствуют «о веселой дерзости, о склонности к шуткам и пению» даже «в близком и откровенном соседстве с жестокой смертью».
Сполна охарактеризовать этот особый дух не так-то легко, однако для тех, кто пытается описать натуру Лондона, он представляет чрезвычайный интерес. Филип Зиглер в своей канонической работе «Лондон военных лет» утверждает, что «лондонцы сознательно старались выглядеть беззаботными и бесстрашными»; возможно, однако, этот самоконтроль был необходимым и инстинктивным противодействием распространению паники. Что сталось бы с восьмимиллионным городом, овладей им зараза истерии? Такую именно судьбу пророчил столице Бертран Рассел, предсказывавший в брошюре «Где дорога к миру?», что Лондон превратится в «один большой бедлам - больницы будут брать штурмом, транспорт перестанет работать, бездомные возопят о мире, город сделается адом». Не исключено, что рядовые жители, обладавшие по сравнению с «элитой» более развитыми инстинктами, знали: допустить этого нельзя. Вот почему приезжих поражали «спокойствие лондонцев, их безропотная решимость». Во всех периодически случавшихся в городе кризисах - таких, как мятежи и пожары, - Лондон оставался на удивление стабильным; он клонился и раскачивался, но затем выправлялся. Отчасти это, возможно, объясняется глубоким и мощным присутствием в его жизненной ткани торговли и коммерции, чьи требования превалируют над всеми трудностями и бедствиями. Одной из фраз Уинстона Черчилля времен войны было: «Бизнес - своим чередом», и никакой другой лозунг не мог бы лучше подойти к лондонским условиям.
Однако у спокойной решимости лондонцев осенью и зимой 1940 года была и иная сторона, связанная с неким глубоким ощущением того, что город страдал и раньше и что он, так или иначе, выстоял. Ничто, конечно, не шло в сравнение с яростью и разрухой «блица», однако сама многовековая живучесть Лондона и дух преемственности вселяли в людей сокровенную и пока, может быть, еще смутную уверенность. Всегда ощущался намек на обновление и возрождение, которым суждено рано или поздно произойти. Поэт Стивен Спендер, находившийся в северном Лондоне после одного из налетов, писал: «Я испытывал успокаивающее чувство надежной темной огромности Лондона». Это еще один источник поддержки: город слишком велик, сложен и массивен, чтобы его можно было уничтожить. И далее: «В пыли, гари и тьме Килберна мне вдруг почудилась духовная сила - безграничная сила бедности, породившей узкий, но острый взгляд кокни былых времен». Этим словам поистине присуща «духовная сила» откровения: Спендер почувствовал, что бедность и страдания сделали людей неуязвимыми, какие бы тяжелейшие испытания ни насылал на них мир. «Перетерпим», - говорили люди, чьи дома были разрушены бомбами; при этом не произносилось, но думалось: «Терпели всякое, перетерпим и такое».
Позиция самодостаточности нередко дополнялась элементом гордости. «Все настроены крайне решительно, - писал Хамфри Дженнингс, один из наблюдателей тех событий, - и в глубине души испытывают восторг от того, что им дарована привилегия сдерживать Гитлера». По словам Зиглера, в людях ощущался «диковинный душевный подъем… лондонцы чувствовали себя элитой». Они были горды своими невзгодами, как прежние поколения лондонцев проявляли почти собственническое неравнодушие к своим ядовитым туманам, к насилию на своих улицах, к отвлеченной огромности своего города. В некотором смысле лондонцы ощущали себя особо избранными для бедствий. Этим, в свою очередь, может объясняться тот непреложный факт, что «яркой отличительной чертой разговоров многих лондонцев стало мрачное преувеличение», особенно в отношении количества убитых и раненых. Одно из объяснений - театральность, неизменно присущая лондонской жизни; было сказано, что «ни один конфликт в истории города не сравнится с драмой Второй мировой войны». Лондонские пожарные жаловались, что половину времени приходится тратить не на тушение огня, а на разгон собирающихся толпами зевак. Если бы не угрюмая монотонность усталости и страданий, пропитанная ужасом бомбежек, то само зрелище разрушений могло бы стать источником чуть ли не восторга.
Эти первые месяцы оставили по себе и другие образы. Например, затемнение, погрузившее один из самых ярко освещенных на земле городов в почти абсолютный мрак. Лондон опять стал городом ужасающей ночи, и когда хорошо знакомые улицы оказывались потеряны во тьме, некоторые жители испытывали первобытный страх. Персонаж Ивлина Во говорит: «Время как будто вернулось на две тысячи лет назад - к тем дням, когда Лондон был кучкой хижин, обнесенной частоколом»; городская цивилизация так долго основывалась на свете, что, когда его не стало, все привычное и определенное улетучилось. Разумеется, находились такие, кто пользовался темнотой в своих целях, однако у большинства главными ощущениями были тревога и беспомощность. О соблазне подземных укрытий было много сказано, как и об опасениях, что Лондон породит племя «троглодитов», которые никогда не захотят выйти на поверхность. Действительность, однако, оказалась и более суровой, и более прозаической. Только 4 % жителей города хотя бы раз использовали лондонское метро как ночное убежище; главным образом лондонцев отталкивали тамошняя теснота и зачастую антисанитарные условия. В соответствии с традицией Лондона как города отдельных семейных жилищ большинство горожан предпочитало оставаться в своих домах.
Что же могли они увидеть, выйдя утром на улицу? «В дом ярдов за тридцать от нашего сегодня утром угодила бомба. Совершенно разрушен. Другая бомба, упавшая на площадь, не разорвалась… Дом еще тлел. Огромная куча кирпичей… На голой стене - той, что осталась стоять, - болтаются обрывки ткани. Зеркало - кажется, еще покачивается. Как выбитый напрочь зуб». Описание Вирджинии Вулф передает ощущение почти физического шока, как если бы город был живым существом, способным испытывать боль. «Большая брешь в верхней части Чансери-лейн. Еще дымно. Здесь полностью уничтожен какой-то крупный магазин; от гостиницы напротив осталась одна оболочка… А дальше мили и мили обычных опрятных улиц… Улицы малолюдны. Лица неподвижные, глаза затуманенные». Могло показаться, что никакая сила не сотрет с лица земли эти «мили и мили» улиц, что Лондон любое зло заставит «рассосаться», - однако его жители были не настолько крепки. Усталость и тревога накатывали на них волнами. В следующем месяце - октябре 1940 года - Вулф побывала на Тависток-сквер и Мекленбург-сквер, где жила раньше. Она миновала длинную вереницу людей с сумками и одеялами, в полдвенадцатого дня стоявших в очереди, чтобы ночью получить убежище на станции метро Уоррен-стрит. На Тависток-сквер она увидела руины своего старого дома: «Цоколь - сплошные развалины. Уцелел только старый плетеный стул… Остальное - кирпич и щепа… Кусок стены моего кабинета остался стоять; прочее, где я написала столько книг, рассыпалось». И еще была пыль - тихий остаток уничтоженного бытия. «Снова мусор, стекло, черная мягкая пыль, известковый порошок».
В ту пору отмечалось, что на всем лежит тонкий налет серого пепла и золы, и это побуждало к новым сравнениям между Лондоном и Помпеями. Другим результатом лондонских бомбежек была утрата людьми частной истории: обнажались, становились видимы обои, зеркала, ковры на устоявших обломках стен - личные жизни лондонцев вдруг делались общим достоянием. Это увеличивало чувство общности и было одним из главных источников демонстративной бодрости и решимости.
Вторая мировая война породила также атмосферу заботы. Встал, к примеру, вопрос о спасении детей - о массовой их эвакуации за город. В месяцы, предшествовавшие 3 сентября 1939 года, когда Великобритания вступила в войну, была разработана программа добровольной эвакуации, предполагавшая выезд примерно четырех миллионов женщин и детей; однако ее осуществлению помешал диковинный магнетизм Лондона. Отправиться пожелало менее половины семей. Дети, которых посылали в сельские районы, уезжали неохотно. Детей Дагенхема везли водным путем, и Джон О'Лири, автор книги «Опасность над Дагенхемом», отметил «ужасающее молчание. Дети не пели». Писатель Бернард Копс, который ребенком был эвакуирован из Степни, вспоминал: «Здесь мы родились, здесь выросли, здесь играли и пели, смеялись и плакали. А теперь на всех землистых лицах были слезы. Стояла странная тишина». Приехав в деревню, они казались там - и были - совершенно чужими. Одни, меньшинство, ходили немытые и вшивые, вели себя вызывающе. Здесь явственно возникает старинный образ дикаря. Другие - неестественное потомство неестественного города - «отказывались от здоровой пищи, требовали рыбу с чипсами, сладости и печенье », «не хотели ложиться спать в разумное время». Третьи «не желали носить новую одежду, отчаянно цеплялись за старую и нечистую», подтверждая представление о лондонском ребенке как о существе грязном и жалком. Спустя несколько недель они начали возвращаться по домам. К зиме 1939 года обратно в Лондон приехало около ста пятидесяти тысяч матерей и детей; к концу первых месяцев следующего года за городом осталась лишь половина эвакуированных. «Для меня это было как из ссылки вернуться, - приводит Зиглер слова одного горожанина. - Моя кошка встретила меня у калитки, соседи здоровались, светило солнышко». Здесь явственно проступает чувство принадлежности, ощущение себя как части города, чрезвычайно сильное в лондонце.
Летом 1940 года, когда немецкая армия начала марш по Европе, была предпринята новая попытка эвакуировать детей - в особенности из Ист-Энда. Их было вывезено сто тысяч, но уже два месяца спустя число возвращавшихся составило две с половиной тысячи в неделю. Проявился странный и, пожалуй, угрюмый инстинкт - потребность вернуться в город, даже если он стал городом огня и смерти. Любопытно, что во время самих воздушных налетов дети показали себя «более жизнестойкими», чем взрослые. Подобно их предшественникам на протяжении многих эпох, подобно детям, которых в XVIII веке изображал Хогарт, они точно упивались страданиями и лишениями вокруг; отчасти они вернулись к тому полудикарскому состоянию, что отличало «маленьких арабов» предыдущего столетия. Человек, побывавший в Степни после налета, заметил, что дети «чумазы и дики на вид, но воодушевлены и полны жизни. Один мальчик сказал мне: „Мистер, дайте провожу вас за угол - там последняя бомба упала“».
На набережной Уотсонс-уорф близ Уоппинга собиралась группа детей, называвшая себя «дворовая ребятня». Их история рассказана в книге «Ист-Энд тогда и теперь», вышедшей под редакцией У. Дж. Рамзи. Они были самодеятельными пожарными Ист-Энда. «Некоторые были очень бедны и носили дешевую одежду… Они разбивались на четверки. Каждая отвечала за свою часть Уоппинг-Айленда». Снаряжение составляли железные прутья, ручная тележка, ведра с песком и лопаты. Они выволакивали и бросали в Темзу бомбы замедленного действия, выносили раненых. Однажды ночью, когда Уоппинг сильно бомбили, они несли дежурство, и, по словам одного очевидца, «моментально десять мальчиков кинулись вверх по лестнице, готовые, казалось, проглотить огонь». Они вошли в горящее здание, чтобы вывести оказавшихся в ловушке лошадей, и, когда они возвращались, «на некоторых тлела одежда». Иные погибли от огня и взрывов, но в желающих пополнить ряды недостатка не было. Этот необычайный рассказ своими живыми и острыми подробностями выявляет свойственную многим лондонским детям твердость и уверенность в себе. Одна маленькая девочка с Элефант-энд-Касл на вопрос, не хочет ли она обратно в эвакуацию, ответила: «Не бойтесь, не подведу». Не бойтесь, не подведу - вот он, ключ к их самообладанию и храбрости.
***
Возникла и новая общность между людьми. Элизабет Боуэн в романе о военном Лондоне «Разгар дня» говорит, что погибшие среди огня и развалин не должны быть позабыты. «Эти безымянные мертвецы упрекали живых не гибелью своей - ибо их нельзя было спасти, можно было только погибнуть с ними вместе, - а безвестностью, которую не развеять в одночасье». Война обнажила самую суть людского одиночества и обезличенности в большом городе. «Не позаботясь о том, чтобы они жили, - кто имел теперь право их оплакивать?» Следствием стали попытки горожан «разбить скорлупу безразличия», в некотором смысле игнорируя или смягчая привычные ограничения лондонской жизни. «Чем тоньше делалась стена между живыми и мертвыми, тем более проницаемыми становились перегородки между живыми». Вечером от незнакомого прохожего можно было услышать: «Доброй ночи, удачи вам».
Люди испытывали также острое и всепроникающее чувство нереальности происходящего. Знакомые городские виды внезапно стали иными, все сделалось смутным и неосязаемым. «Все люди вокруг, все привычные вещи и занятия казались нам нереальными, - вспоминал один лондонец. - Мы и разговаривали-то теперь по-другому, как будто скоро должны были расстаться». Это ощущение хрупкости и бренности всего вокруг способствовало созданию атмосферы «осажденного города»; один лондонец, выехавший ненадолго из столицы, удивился тому, «что есть дома, которым ничто не угрожает, что есть горы, которых нельзя разрушить». После всех переживаний «любая прочная неизменность изумляла. Его жизнь была настолько противоестественной, что казалось, ни Природа не принадлежит ему теперь, ни он Природе». Поборники атавистической морали всегда называли город «противоестественным», но теперь это ощущение разделяли рядовые горожане. Противоестественно было жить одной большой кучей там, куда падают бомбы; противоестественно было составлять часть такой крупной и явной мишени. Что ж, таковы были непреложные условия их бытия; таковы, может быть, условия всякого человеческого бытия.
Кульминацией бомбардировок 1940 года стал самый знаменитый и разрушительный из всех налетов, произошедший в воскресенье 29 декабря. Сирены воздушной тревоги загудели в начале седьмого вечера, и затем градом посыпались зажигательные бомбы. Целью атаки был лондонский Сити. Вспыхнул новый Великий пожар. Весь район от Олдерсгейта до Каннон-стрит, весь Чипсайд и Мургейт были в огне. Один наблюдатель, находившийся на крыше Английского банка, затем вспоминал: «Казалось, горит весь Лондон! Вокруг, куда ни взгляни, сплошная стена огня». Было разрушено девятнадцать церквей, шестнадцать из которых построил Кристофер Рен после первого Великого пожара; из тридцати четырех зданий гильдий уцелело три; улица издателей и книготорговцев Патерностер-роу была уничтожена полностью, сгорело около пяти миллионов книг; Гилдхолл был сильно поврежден; собор Св. Павла оказался в кольце огня, но уцелел. «Кто видел - тот никогда не забудет, - писал Уильям Кент в „Утраченных сокровищах Лондона“, - своих ощущений в ту ночь, когда Лондон пылал и купол собора казался плывущим по огненному морю». Почти треть Сити была превращена в обломки и пепел. По любопытной случайности, однако, пострадали главным образом исторические и культовые здания старого Сити, деловые же улицы - такие, как Корнхилл и Ломбард-стрит, - остались более или менее невредимыми, и все крупные финансовые центры уцелели. Городские божества, уподобясь геральдическим грифонам Сити, ревностно стерегущим свое сокровище, уберегли Английский банк и Фондовую биржу.
Один лондонец, прошедший разрушенными улицами на следующий день после налета, вспоминал: «Воздух точно выгорел. Я дышал пеплом… Повсюду, где мы шли, в воздухе стояла гарь». Сохранилось много описаний воронок, развороченных подвалов, рушащихся стен, рассыпавшейся кладки, газовых факелов, тротуаров под слоем пыли и битого стекла, кирпичных выступов диковинной формы, разбитых и висящих в воздухе лестниц. «Церковные стены дымились несколько дней», - писал Джеймс Поуп-Хеннесси в книге «История в огне». Но работники Сити - дневные обитатели делового центра - наутро вернулись. После налета «весь Сити, казалось, отправился в поход»: клерки, секретарши, конторские служащие кружными путями добирались сквозь руины до места работы. Многие, придя, обнаруживали свою контору полностью выгоревшей или разрушенной, но на следующее утро являлись туда опять, ибо - «что им еще оставалось делать?» Их поведение демонстрировало власть Сити над людьми; они напоминали узников Ньюгейтской тюрьмы, сожженной во время мятежа лорда Гордона, которые возвращались на пепелище бродить среди развалин своих камер.
Сити превратился в незнакомую территорию. Пространство между церковью Сент-Мэри-ле-Боу на Чипсайде и собором Св. Павла стало пустырем, где среди высокой травы шли утоптанные тропы, носившие старые названия - Олд-Чейндж, Фрайди-стрит, Бред-стрит, Уотлинг-стрит. Чтобы люди не плутали, были прибиты таблички с названиями улиц - этих и других. Даже краски города и те изменились: бетон и гранит приобрели цвет «жженой умбры», а развалины церквей - «желтого хрома». Сохранились замечательные фотографии, сделанные Сесилом Битоном после декабрьского налета. Патерностер-роу превратилась в кучу обломков с торчащими там и сям среди кирпича и камня кусками железных конструкций; было уничтожено тридцать издательств. Во время Великого пожара XVII века здесь произошло примерно то же самое, и, по словам Пипса, «все крупные книгопродавцы только что не разорились». У церкви Св. Джайлза в Крипплгейте взрывной волной повалило статую Мильтона , но церковная башня и стены, как и почти четыреста лет назад, устояли. Сохранилась запись от 12 сентября 1545 года: «Церковь Св. Джайлза выгорела вся целиком, кроме стен и колокольни, как это вышло - Богу известно»; теперь каким-то чудом церковь снова была спасена. Было сделано немало фотографий изуродованных церковных интерьеров с упавшими статуями, разбитыми перегородками, разбросанными по полу головами херувимов; имеются снимки поврежденного Гилдхолла, пострадавшего от бомб Миддл-Темпла, воронок и обваливающихся крыш. Многим тогда казалось, что раз слава и гордость Лондона могли погибнуть за одну ночь, то осязаемая, физическая история города лишена всякого смысла; она слишком хрупка и уязвима, чтобы на нее полагаться. Незримый, неосязаемый дух Лондона - вот что уцелело и даже процвело в дни разрухи и бедствий.
Были сделаны, между тем, неожиданные открытия. В Крипплгейте бомбардировка обнажила фрагмент древнеримской стены, который был погребен многие сотни лет. Под алтарем церкви Сент-Мэри-ле-Боу обнаружилось вымощенное плиткой подземное помещение, а в церкви Сент-Ведаст на Фостер-лейн после налета увидели «заложенный кирпичом готический дверной проем». На Остин-Фрайерс были найдены предметы древнеримских времен, в том числе плитка пола со следами лап собаки, гнавшейся за кошкой. За органом церкви Всех Святых была обнаружена арка VII века, сложенная из плиток римской эпохи и доселе скрытая под стенной обшивкой. По свидетельству приходского священника, «из стены по соседству с аркой выпали громадные куски, которые, по крайней мере, восемьсот лет были включены в капители мощных норманнских колонн того времени. Некоторые из этих камней представляют чрезвычайный интерес… Мы не имеем других образцов этой школы камнеобработки. Они составляли часть величественного креста, который возвышался на Тауэр-хилле до вторжения Вильгельма Завоевателя». Символическое значение этого открытия несомненно: взрывы немецких бомб привели к обнаружению саксонского креста, воплощавшего непокорство перед лицом захватчика. И значит, ошибались те, кто считал, что городскую историю легко уничтожить; она открывалась на более глубоких уровнях, косвенно заверяя людей в том, что, подобно древнему кресту, Лондон восстанет вновь. Аналогию можно было увидеть даже в мире природы. Из-за повреждений, причиненных бомбардировками Музею естествознания, некоторые семена в его гербариях отсырели и начали прорастать, в том числе мимоза, привезенная из Китая в 1793 году. Растение ожило после ста сорокасемилетней спячки.
Был, кроме того, диковинный промежуток времени, когда природа стала утверждать себя в ином смысле. Один лондонец писал, что «на многих акрах самого знаменитого из городов мира кипучая и шумная людская деятельность прекратилась и возникли пустыри с яркими цветами, с таинственной жизнью дикой природы». Перемена была «чрезвычайно впечатляющей». На Бред-стрит и Милк-стрит цвели крестовник, ландыш, белая и лиловая сирень. «Тихие улочки вели к лужайкам, заросшим дикими цветами и кустарником, каких здесь не видели со времен Генриха VIII». Сравнение с XVI веком тут уместно, поскольку эта часть Лондона состояла тогда из садов, между которыми шли дороги; однако пострадавший от бомбежек город наводил на мысли и о более давних, доисторических временах, когда здесь была просто болотистая местность. Р. С. Фиттер, автор «Естественной истории Лондона», заявил после войны, что «обилие диких цветов, птиц и насекомых на пострадавших от бомбардировок участках города - это сейчас одна из достопримечательностей Лондона»; по его словам, после 1939 года здесь возникло «диких цветов, трав и папоротников - 269 видов, млекопитающих - 3, птиц - 31, насекомых - 56, других беспозвоночных - 27». На пустыре около разрушенной Крипплгейтской церкви держали свиней и выращивали овощи; эта земля не утратила естественного плодородия, хоть и была застроена более семи столетий. Косвенно это, возможно, свидетельствует о мощи Лондона, способного так долго не давать своей почве воли. Город и природа вели неравную борьбу, пока город не был ранен третьей силой; тогда вернулись растения и птицы.
После ужасающего налета в конце декабря 1940 года атаки стали более спорадическими, но от этого не менее губительными. Лондон бомбили в январе 1941 года, затем, после короткой февральской передышки, сильные бомбардировки были в марте. 16 апреля город перенес то, что немцы назвали «мощнейшим воздушным налетом за все времена»; бомбардировщики вернулись три ночи спустя. Число жертв ночных атак, от которых страдали такие разные районы, как Холборн и Челси, неизменно переваливало за тысячу. Лондон сделался хаотичен и уродлив, на лицах горожан читались тревога и бессонница. Сильней всего давило ощущение бессмысленности и нереальности происходящего; усталость, соединенная с разрухой, порой рождала в людях легкомыслие на грани бреда. «Пикирующие бомбардировщики летели так низко, - говорил очевидец, - что я сперва принял их за такси». Самый тяжелый и продолжительный налет из всех произошел в субботу 10 мая 1941 года, когда бомбы падали на Кингсуэй, Смитфилд, Вестминстер и по всему Сити; погибло почти полторы тысячи человек. Пострадали Дворец правосудия и Тауэр, от здания Палаты общин осталась только оболочка. Церковь Сент-Клемент-Дейнс была разрушена настолько, что приходский священник месяц спустя умер «от потрясения и горя». Его жена скончалась еще через четыре месяца. Это, возможно, лишь малая толика страдания по сравнению с огромной массой тогдашних бедствий, но здесь проявился один существенный аспект лондонских разрушений: люди иной раз оказываются так тесно связаны с определенными зданиями, что гибель здания ведет к смерти человека. И в счастье, и в несчастье город и его жители слиты воедино. После налета лондонцы отметили, что «запах гари никогда не был таким сильным, как в то воскресное утро». Казалось, еще чуть-чуть - и город сломается, не устоит перед натиском. Американский журналист Ларри Ру обратил внимание на то, что работающие в Сити мужчины едут на службу небритые. «Я начал понимать, - писал он, - до какой глубины лондонцы потрясены и поколеблены налетом 10 мая. Это было уже чересчур». Как оказалось, это был последний из серии массированных ударов по Лондону перед трехлетним затишьем.
Немецкое вторжение в Россию косвенным образом спасло Лондон от дальнейших разрушений, и настало относительное спокойствие. Жизнь как будто возобновилась. Город, казалось, вернулся к своему обычному бытовому ритму с почтальонами и автобусами, с развозчиками молока и рассыльными; но после красочного в своей смертоносности «блица» в столице ощущались странная тоска и упадок духа. Филип Зиглер в «Лондоне военных лет» назвал это время «обессиливающей паузой». Конфликт разворачивался в других городах и в других небесах, а «лондонцы, чувствуя себя оттесненными на обочину, испытывали скуку и подавленность». Те, кто по-прежнему использовал метро как укрытие, образовали сеть дружбы и товарищества, и это совместное подземное бытие стало проявлением общего состояния Лондона, который находился, по выражению Элизабет Боуэн, в «темной середине туннеля», испытывал неудобства и тяготы военного времени, но не имел возможности влиять на ход событий. Житейские лишения давили на горожан, раздражали их. И это, в свой черед, влияло на атмосферу самого Лондона, на его характер. Люди обносились - и, проявляя глубинную, инстинктивную солидарность, обветшали и поблекли их жилища. Треснувшие стекла не заменялись, штукатурка обваливалась, на обоях темнели пятна сырости. Общественные здания тоже несли на себе знаки усталости и депрессии, фасады их облупились и потускнели. Общая атмосфера была унылая, и в проявлениях диковинного симбиоза города и его обитателей угадывалась близость живого, страдающего организма, о чем говорил еще Дефо во время Великой чумы.
Затем, в начале 1944 года, бомбардировки возобновились. Этот так называемый «малый блиц» был угрюмым завершением неоконченного дела; всего было четырнадцать налетов, самые крупные - в феврале и марте, и мишенью их был город, уставший от долгого конфликта с неясным исходом и до некоторой степени деморализованный. «Лондон, кажется, выведен из равновесия налетами и не так задирист, как в 1940 - 1941 годах», - отметил Джон Колвилл.
Но тут возникло нечто новое. В июне 1944 года в лондонском небе появились беспилотные ракетные самолеты-снаряды «Фау-1», называвшиеся еще «жужжалками», крылатыми бомбами, управляемыми бомбами и бомбами-роботами. Их распознавали по пронзительному жужжанию двигателя, внезапно сменявшемуся тишиной, когда двигатель выключался и начиналось пикирование. «Фау-1» прилетали днем с большими промежутками, и выносить их было, может быть, тяжелее всего. «Когда летит жужжалка, прислушиваешься к ней затаив дыхание, - писал один лондонец, - и молишься, чтобы летела дальше… Обстановка в Лондоне изменилась. Снова Большой Блиц. Тревога висит в воздухе. Вечером автобусы полупусты. На улицах малолюдно - это бросается в глаза. Тысячи уехали, многие стараются пораньше уйти в укрытие». Писатель Энтони Поуэлл, дежуря в составе пожарной дружины, смотрел, как «Фау-1» летят по небу к своим неведомым целям - летят «диковинными дергаными рывками… испуская снопы искр». Он сравнил их с драконами («в воображении запахло серой»), так что город, на который сыпались удары, снова стал средоточием фантазий и мифических персонажей. За десять месяцев на столицу упало почти две с половиной тысячи крылатых бомб - «по-шмелиному гудящих штуковин, безжалостно прущих прямо на тебя - густо и стремительно, днем и ночью». Страх усиливался из-за безличной неодушевленности снарядов, которые часто сравнивали с огромными летучими насекомыми. Потенциальные жертвы тоже, конечно, обезличивались, так что жить в городе означало теперь быть не человеком, а чем-то меньшим. По словам Сирила Коннолли [Сирил Вернон Коннолли (1903-1974) - английский журналист, критик и писатель], лондонцы «делаются все более затравленными и противными; настоящие жабы - каждая потеет и пульсирует под своим камнем». Преобладающими состояниями были «напряжение, усталость, страх и уныние». «Избавьте меня от этого» - такое невысказанное желание было написано на каждом утомленном и беспокойном лице, в то время как жители Лондона продолжали делать свою работу, исполнять свои обязанности. Механизм действовал по-прежнему, правда, теперь куда более отвлеченно; мир свелся к инерции разрушения и усталого выживания.
В начале осени 1944 года, едва крылатые бомбы начали падать реже, на британскую столицу обрушились «Фау-2». Впервые в истории войн город обстреливался ракетами дальнего радиуса действия, скорость которых составляла примерно три тысячи миль в час. Ни на объявление воздушной тревоги, ни на перехват времени не было. Первая ракета ударила по Чизику, и взрыв был слышен в Вестминстере - на расстоянии семи миль. Мощность взрывов была такова, что «целые улицы превращались в развалины». Один житель Излингтона признался: «Я подумал, что пришел конец света». В истории Лондона эти слова звучали и раньше - в дни мятежей и страшных пожаров. По столице была выпущена почти тысяча ракет, половина достигла цели. На месте улиц возникали пустыри. Одна ракета попала в Смитфилдский рынок, другая в универсальный магазин на Нью-кросс; пострадала Королевская больница в Челси. «Неужели мы никогда не избавимся от разрухи и гибели? - сокрушался один лондонец. - Не довольно ли для города пяти лет страданий?»
Настала самая холодная за много лет зима, а ракеты продолжали падать. В воздухе витала зараза, как это было всегда на протяжении неспокойной лондонской истории; ходили слухи об эпидемии и растущем количестве смертей. Чувствовалась, однако, и некая беззаботность: «Фау-2» были настолько непредсказуемы, что воскресили в лондонцах дух азартной игры. Спать ложились, не зная, проснутся утром или нет.
А потом внезапно все кончилось. В конце марта 1945 года одна ракета упала на Степни, другая на сектантский молитвенный дом на Тотнем-корт-роуд. И больше взрывов не было: пусковые площадки перешли в руки союзников. Небо очистилось. Битва за Лондон была, в конце концов, выиграна. Погибло почти тридцать тысяч горожан, полностью разрушено было более ста тысяч строений; треть лондонского Сити исчезла с лица земли.
8 мая 1945 года в Лондоне была отпразднована победа на европейском театре войны - на сей раз, в отличие от 1918 года, без всякой помпы и истерической радости. После пяти лет перемежающихся бомбежек и смертей участники торжеств были более усталыми, чем их предшественники на тех же улицах двадцать семь лет назад; к тому же еще шла война с Японией (победу в ней праздновали 15 августа 1945 года). Лондон тоже был теперь другим. По бытовавшему тогда выражению, «из него вышибло начинку» - то есть реальность истончилась, стала худосочной. Безусловно, город утратил немалую часть своей энергии и задора; он стал таким же потрепанным, как его обитатели, и, как им, ему нужно было время, чтобы оправиться.