Лондон. Биография. Судьба, а не расчёт
«Как нам отстроить Лондон?» Так называлась книга Ч. Б. Пердома, где послевоенный город охарактеризован вот как: «Приходишь в полное уныние от этой всеобщей серости, однообразия, запущенности и нищеты». Эта «серость» («блеклость», «бесцветность»), о которой так часто говорится в воспоминаниях о Лондоне 1950-х годов, была обусловлена бедностью; в первые годы после Второй мировой войны большинство товаров первой необходимости распределялось по карточкам. Но с другой стороны, это была сумеречная серость неопределенности. Если одним естественным ответом на военную разруху было желание создать «новый мир», к чему стремились городские планировщики, то другим была попытка восстановить старое, как будто ничего особенного не случилось. Говоря в той части книги «Лондон: история общества», что посвящена 1950-м годам, о «веселых посиделках в пабах» и о «довольных жизнью обитателях пригородов», Рой Портер ведет речь именно об этой атавистической склонности Лондона продолжать делать все то, что он делал до злополучной паузы, вызванной бомбежками. Попытка эта не имела, да и не могла иметь успеха. Стремление наложить на новые обстоятельства систему привычных условий вело лишь к созданию неясно-гнетущей, сковывающей атмосферы.
Двумя крупнейшими лондонскими спектаклями , выдержанными в традиционном духе, стали Фестиваль Британии 1951 года и коронация Елизаветы II в 1953 году. Связанное с ними представление о Лондоне как о преуспевающем, полном энтузиазма сообществе, чудесным образом воссоздавшемся после войны, неявно подкреплялось воскрешением традиционных ценностей и былых форм времяпрепровождения. Пышно цвели детские и подростковые организации - такие, как скауты и «волчата»; то было великое время для «клубов мальчиков» восточного и южного Лондона. Посещаемость футбольных матчей достигла довоенного уровня; кинотеатры тоже были полны - возможно, потому, вспоминал один лондонец, что «больше практически нечего было делать». Это чувство легкой несвободы, похожее на похмелье после экстаза войны, усиливалось из-за молчаливого, но согласованного стремления ужесточить нормы сексуального и социального поведения, которые за военные годы стали намного либеральней. Относительная сексуальная свобода женщин и товарищеский эгалитаризм вынужденной межклассовой близости должны были остаться в недавнем прошлом. И это, в свой черед, вело к нарастанию смутного недовольства, особенно в молодом поколении. Порядки 1930-х годов насаждались заново в совершенно изменившемся обществе. Проявлением общей атмосферы скованности и принуждения стало введение двухлетней воинской повинности - так называемой «национальной службы». Это была обратная сторона создававшегося «государства всеобщего благосостояния».
Итак, Лондон был в ту пору непригляден. По сравнению с другими крупнейшими городами - Римом, Парижем, Нью-Йорком - он казался уродливым и запущенным; впервые в истории британской столицы ее можно было устыдиться. Однако уже тогда начали ощущаться ветерки перемен, повеявшие из неожиданного источника. «Тедди-бойз» - молодые «пижоны» Элефант-энд-Касл и других южных районов Лондона, - как и стильные юнцы Челси и битники Сохо, навлекли на себя, едва возникнув, негодование моралистов. Представляется существенным, что эти разнообразные группы были тесно связаны с определенными частями города, словно на них, помимо прочего, работали силы местной истории. Все они стремились вырваться из унылого однообразия городской жизни, по-прежнему основанной на устаревших системах верований и классовых градаций. Мертвые зоны Уолуорта и Актона, Излингтона и Стоук-Ньюингтона бросали обществу молчаливый упрек. Территориальный дух выражался, в частности, в том, что носили эти молодые люди; одежда «тедди-бойз», как и их последователей - «модс» - являлась главным и часто единственным знаком самобытности. Фактически «тедди-бойз» были обязаны своим обликом респектабельным портным Сэвил-роу и Джермин-стрит, старавшимся популяризовать среди мужской клиентуры образ «эдвардианской» [Имеется в виду эпоха короля Эдуарда VII (1901-1910)] изысканности. Имя «Эдвард» превратилось в уменьшительное «Тедди», и новый гибрид был сотворен. На смену привычной в конце XIX и начале XX века фигуре бедно одетого рабочего парня в стандартной кепчонке пришел образ юнца в бархатном пиджаке и брючках-дудочках. Беспечная, свободолюбивая дерзость, уже продемонстрированная детьми «блица», по-прежнему давала себя знать. В XVIII и XIX веках одежда, спускаясь по коммерческой спирали, «передавалась» от вышестоящих классов нижестоящим, однако в данном случае инициаторами передачи были именно нижестоящие. Здесь в очередной раз проявился природный лондонский эгалитаризм, соединенный с самодостаточностью и агрессией и хорошо различимый еще в средневековых учениках ремесленников. По существу многие «тедди-бойз» как раз и были подобными учениками.
Благоприятствовало этим тенденциям то, что Лондон опять становился городом юных. Рост рождаемости и повышение уровня жизни в Лондоне 1950-х годов способствовали созданию более молодого общества, желавшего освободиться от ограничений и скованности послевоенной столицы. Иначе говоря, переход к «Swinging Sixties» («веселым шестидесятым») не был внезапным. В Сохо за годы до расцвета бутиков и дискотек действовали кафе, безалкогольные бары и джаз-клубы , в Челси - магазины одежды и маленькие бистро. Лондон постепенно молодел, и в середине 1960-х оказалось, что возраст 40 % его населения - двадцать пять лет и меньше. Это примерно соответствует состоянию города в римскую эпоху, когда только 10 % населения доживало до сорока пяти лет, и напрашивается предположение о сходном уровне сексуальной энергии. Подобным возрастным составом населения Лондон отличался и в XVI веке, когда, судя по данным истории, он пережил вспышку интереса к моде. Если условия схожи, то близки будут и предпочтения горожан.
«До блица, - пишет С. Э. Расмуссен в книге „Лондон: уникальный город“, - лондонцы воспринимали неприглядность своих улиц как нечто само собой разумеющееся, как неизбежное проявление судьбы». Но, увидев, как от одной бомбы валятся целые террасы, они пришли к мысли, что даже Лондон поддается разрушению и что в нем должны произойти перемены. Грязный и обветшалый, он принадлежал к цивилизации, на счету которой было две мировые войны. Лондонская газета «Ивнинг стандарт» писала, что ему на пользу пойдет добавочная порция динамита. Еще шла война, когда региональный градостроитель Патрик Аберкромби подготовил два предложения - «Проект для Лондонского графства» и «Проект для Большого Лондона», которые должны были сделать Лондон «упорядоченным, эффективным, красивым и просторным» городом и положить конец «исступлению конкуренции». Извечная мечта, извечная иллюзия - что каким-то образом город можно принудить к изменению своей природы, к отказу от всего, на чем он цвел и богател до сих пор.
Однако в топографическом смысле проекты Аберкромби имели огромное значение. Они предполагали существенную переброску населения в пределах самого города, с тем чтобы «создать сбалансированные сообщества, каждое из которых состоит из нескольких малых территориальных единиц»; восстановление разрушенных бомбами районов должно было сопровождаться рассредоточением жителей перенаселенных участков на основе представления о «зонах плотности». Следовало соблюдать равновесие между строительством жилья, промышленным развитием и сохранением «свободного пространства»; связать воедино все разноликие сообщества должны были ключевые магистрали. Ограничимся для примера тремя случаями из многих. Немалая часть жителей Бетнал-Грина была переселена в муниципальные жилые массивы «низкой плотности» - такие, как Вудфорд в Эссексе; на месте пострадавших от бомбежек частей Поплара был возведен огромный жилой массив Лансбери, застроенный как многоквартирными, так и односемейными домами. В Брикстоне, принадлежащем внутреннему Лондону, возник жилой массив Лафборо, в основном состоящий из одиннадцатиэтажных зданий. Элементы Лондона перераспределялись так, чтобы у горожан стало больше света и воздуха. Старые улицы, которые характеризовались как «отживающие», «обветшалые», «узкие» и «тесные», уничтожались, чтобы на их месте возникли современные, более крупные и опрятные жилые комплексы. Установление муниципального контроля над обширными частями города имело, однако, свои минусы. Этот контроль изменял реальность Лондона, мешая действию его природных законов роста и развития. Малые предприятия, составлявшие жизненную основу города, не могли больше процветать. Районные советы внутреннего Лондона пытались игнорировать или повернуть вспять тенденции городской жизни, действовавшие на протяжении почти тысячи лет. То, что старый лондонский Сити выдвинул иные идеи, было неизбежно; авторы альтернативного плана для Сити предлагали «консервацию, где возможно, всего значимого с точки зрения традиций и археологии» и сохранение «романтики и истории, которыми дышат сами названия улиц». Но эти призывы к осторожности противоречили современному духу обновления и широкомасштабного городского планирования; они были отвергнуты правительством страны, и Совет Лондонского графства получил «добро» на реконструкцию районов вокруг собора Св. Павла и Тауэра, на постройку нынешнего Барбикана.
Были приняты и другие элементы проектов Аберкромби; наиболее явственно это отразилось в парламентском акте «О городской и сельской местности» 1947 года. Аберкромби предложил придать Лондону «круговую структуру непортового города» с тем, чтобы он состоял из четырех кольцевых зон - внутреннего городского кольца, пригородного кольца, «зеленого пояса» и внешнего загородного кольца. Это был способ сдерживания неблагополучного «внутреннего города», которому нельзя было позволить расти, который надо было запереть, как некий опасный или заразный организм. На большинстве карт он закрашен черным. Следовало также вывести из этой срединной тьмы как можно больше предприятий и людей в надежде, что от этого она станет менее опасной. Чтобы обеспечить переселение миллиона человек, в другом разделе своего доклада Аберкромби предложил создать во внешнем загородном кольце новые «города-спутники». Таких городов было построено восемь, и они процветают, но воздействие принятых мер на Лондон как таковой не вполне соответствует тому, что ожидалось и планировалось. Как мог бы объяснить разнообразным советам по городскому планированию любой историк Лондона, сдержать его не способны никакие схемы и ограничения. Предлагалось ограничить его промышленный и коммерческий рост размещением новых предприятий в городах-спутниках, но после войны лондонская коммерция пошла в гору. Производство автомобилей , автобусов, грузовиков и самолетов выросло до беспрецедентного уровня; через лондонский порт пошли рекордные массы товаров, здесь было занято тридцать тысяч человек; «экономика офисов» оживила лондонский Сити, и там произошел бум недвижимости. После переезда многих лондонцев в пригороды и города-спутники население столицы слегка уменьшилось, но с другой стороны, в городе внезапно и резко выросла рождаемость. Ничто не могло ни противостоять тяге города к омоложению, ни сдержать его рост.
Новые города-спутники - такие, как Стивенейдж, Харлоу и Бэзилдон, - сами стали частью исторического процесса, который был слишком инстинктивным и мощным, чтобы его можно было повернуть вспять. Лондон всегда рос за счет присоединения соседних городков и деревень, принимая их в мощные свои объятия. Эта черта была присуща его развитию с XI века. И новосозданные города он тоже поглотил.
Велика мощь исторического императива: Патрик Аберкромби и его коллеги неосознанно создавали такой же рисунок расселения, что и строители Блумсбери и Ковент-Гардена в XVII веке. «Новые города» с неизбежностью стали такими же частями Лондона, как и их предшественники; вместо того чтобы ограничить размеры города, послевоенные градостроители неизмеримо расширили его - так что весь юго-восток страны сделался «Лондоном». «Внешняя муниципальная зона» обнаруживает все признаки современной городской жизни с ее неустанным движением. Но ведь это - извечное обыкновение Лондона. Если есть возможность и свободное место, он воспроизводит сам себя. В этом отношении он - слепая сила, невосприимчивая к увещаниям градостроителей и политиков. Исключение, как мы видели, составляют те случаи, когда они предлагают возможности дальнейшего роста.
Императивы лондонской истории дали еще один результат. Послевоенные градостроители, помимо прочего, запланировали громадную кольцевую дорожную сеть, имея в виду во многом те же цели, что и Рен и Эвелин, когда они после Великого пожара 1666 года предлагали проложить в Лондоне широкие авеню. Но, как и в XVII веке, планы так и остались планами; их реализации помешали политическое давление, экономические ограничения и бешеное противодействие на местном уровне. Лондон остался чуть ли не единственным городом Англии, отразившим натиск проектировщиков с их попытками рационализации дорожного сообщения; здесь проявилась его глобальная способность успешно провалить любой широкомасштабный или грандиозный план. Общих структурных перемен не произошло и произойти не могло. Город неизменно сохраняет свой характер еще с тех тюдоровских времен, когда были проигнорированы первые указы, касавшиеся «городского планирования».
Но в 1960-е годы это не все понимали, и Лондон был тогда особенно сильно заражен забывчивостью. Американский еженедельник «Тайм» провозгласил на первой странице обложки: «ЛОНДОН - ВЕСЕЛЫЙ ГОРОД». Его достаток был вполне очевиден; за двадцать послевоенных лет реальные доходы горожан выросли примерно на 70%, и высокая рождаемость в первые мирные годы привела к тому, что Лондон теперь производил впечатление города, где доминирует молодежь. Для юношей и реальное, и символическое освобождающее значение имела отмена в 1960 году «национальной службы». Возвращение музыки и моды приняло беспрецедентные формы. Модельер Мэри Куонт заявляла, что стремится создавать одежду, которая «в гораздо большей мере будет предназначена для жизни, для реальных людей, для того, чтобы быть в ней юными и живыми». В определенных, четко очерченных районах Лондона пышно расцвели бутики; молодых «модс», в характерной лондонской манере интересовавшихся всем «новеньким» и «самым классным», как магнит притягивала Карнаби-стрит, а Кингс-роуд в Челси сделалась вожделенным местом для молодых женщин, старавшихся не отстать от моды. Лондон стал и центром популярной музыки - можно вспомнить такие группы, как «Ху», «Кинкс», «Смолл фейсез» и «Роллинг стоунз» , многие участники которых окончили лондонские музыкальные учебные заведения. Иногородние группы - в частности, «Битлз» - с неизбежностью перебирались в столицу. Преобладающее настроение улавливали и дизайнеры. Теренс Конран [Теренс Конран (р. 1931) - английский дизайнер.] впоследствии вспоминал: «Я всегда считал, что хороший дизайн должен быть доступен всему населению, что он не должен быть достоянием одной элиты. И в этом, я думаю, со мной были согласны очень и очень многие, кто стремился получить образование и был недоволен существующим положением». Итак, в создании атмосферы «недовольства», о которой говорит Конран, играло роль расширение доступа к высшему образованию. Протест вызывал главным образом послевоенный мир иерархии и несвободы, вызывала его и явная неприглядность и унылость Лондона. Необходимо было высветлить обстановку. Реальной природе города, его характеру не придавалось тогда никакого значения. На несколько лет Лондон стал «столицей стиля», где музыка и мода притягивали к себе вспомогательные отрасли - такие, как издание журналов, фотография, рекламное дело, моделирование, радио- и киноиндустрия. Создавался новый, яркий город.
По существу, конечно, «веселый Лондон» вовсе не был новым. Вековые инстинкты города не переставали действовать. В частности, коммерческие императивы городской жизни выявили «рынок» новой молодежи, которую к тому же при умном подходе к делу вполне можно было эксплуатировать. К примеру, инфраструктура музыкального бизнеса была тут как тут. Фактически во всех сферах юношеского бунта юные бунтари эксплуатировались в рамках обширного коммерческого проекта. Это было до мозга костей лондонское предприятие. Феномен 1960-х был, кроме того, по самой сути своей театральным и искусственным; подобно множеству других лондонских «эффектов», он скользил над глубинной, фундаментальной жизнью столицы. Чтобы ясно увидеть это десятилетие, необходимо смотреть на него твердым взглядом и как на цельное многоплановое явление.
Существенно, к примеру, то, что эпоха бутиков и дискотек была также эпохой многоэтажек, публичного вандализма и растущей преступности. Все это в достаточной мере взаимосвязано. О многоэтажках 1960-х годов написано немало. Они были любимым детищем проектировщиков и архитекторов, движимых как эстетическими, так и социальными мотивами. Казалось, что в этих домах обретает очертания город нового типа; многие георгианские и викторианские террасы были снесены муниципальными властями, расчищавшими место для градостроительного эксперимента, в рамках которого замышлялось создание нового, «вертикального» сообщества. Популярность многоэтажных башен - в конце 1960-х их было построено в Лондоне около четырехсот - определялась также экономическими причинами. Они были стандартизованы, поэтому возводить их можно было быстро и задешево. Так много людей значилось в списках нуждающихся в жилье, так много их проживало в частях «внутреннего города», признанных непригодными для обитания, что строительство «высотных микрорайонов» казалось в то время единственным эффективным и экономически доступным средством перемещения горожан из зон относительного запустения в зоны относительного комфорта.
То была эпоха застройщиков, когда громадные деньги делались на передаче Совету Лондонского графства пригодных для освоения участков в обмен на право строительства в «чувствительных» зонах. Имя им легион: Сентерпойнт, Ландон-Уолл, Юстон-центр, Элефант-энд-Касл - весь Лондон, казалось, изменился превыше всякой меры и до неузнаваемости. Это был вандализм, соучастниками которого с радостью стали правительство страны и муниципальные власти. С лица земли исчезли обширные участки Лондона - Принтинг-Хаус-сквер, Каледониан-маркет, больница Св. Луки, отрезки Пиккадилли, куски Сити. Все это было разрушено в ходе так называемой «комплексной перестройки». По духу своему этот акт преднамеренного изглаживания и забвения вполне соответствовал той атмосфере «веселых шестидесятых», что ярко проявлялась в других частях Лондона. Словно и время, и лондонская история на практическом уровне перестали существовать. В погоне за прибылью и за немедленным удовлетворением возникающих потребностей люди превратили собственное прошлое в некое зарубежье.
Можно ограничиться тремя примерами из 1960-х годов. В 1962 году был разрушен Лондондерри-хаус на Парк-лейн, чтобы освободить место для отеля «Хилтон». В 1966 году ради строительства муниципального микрорайона были уничтожены георгианские улицы, составлявшие Пакингтон-эстейт в Излингтоне; в 1963 году в соответствии с планом «модернизации» был снесен громадный Юстон-арч - портик вокзала Юстон. Мир музыки и мир моды были охвачены возбуждением «ультрасовременности», и точно такое же отрицание, отвержение прошлого господствовало в архитектуре и градостроении. «Веселый» Лондон шестидесятых - «Лондон на качелях» - был един во всех своих проявлениях, и немалой долей своего «качания» он был обязан орудиям бригад, занимавшихся сносом.
Лондон всегда был уродливым городом. Это черта его естества. Его постоянно перестраивали, рушили, калечили - это свойство его истории. В этом городе никогда не соблюдалась древняя заповедь: «Проклят будь тот, кто сдвинет старые межевые знаки». На протяжении столетий лондонских градостроителей отличала беспечность, с которой они разрушали городское прошлое. Это отразилось даже в песнях былых веков:
Снесут, порушат Лондон наш,
И я ему с тоской
Спою за упокой…
В 1960-е годы нечто подобное могли бы спеть вокзал Виктории, Найтсбридж и Сент-Джайлз-сёркес.
И этот милый наш приют -
Он тоже в Лету канет.
Его без лишних слов снесут,
Когда черед настанет…
В 1260-е годы в ходе полной перестройки городского округа Бридж-уорд были уничтожены старые «обветшалые» строения прежних веков. В 1760-е годы были разрушены все средневековые городские ворота, поскольку они якобы «препятствовали свободному течению воздуха»; в том же десятилетии «усовершенствований» в одиннадцати округах Сити сносились дома ради прокладки новых улиц. Это была крупнейшая единовременная перемена в Лондоне после Великого пожара, произошедшего столетием раньше. Далее, в 1860 году парламентский акт об объединении приходов дал «добро» на снос четырнадцати городских церквей, часть из которых была возведена Реном после того пожара. 1860-е вообще были годами великого разрушения, когда, как пишет Гэвин Стамп в книге «Меняющаяся столица», «перестраивали половину Лондона… город, судя по всему, был настоящим кошмаром - пыль, грязь, леса, суета». Прокладка Куин-Виктория-стрит и постройка Холборнского виадука сопровождались масштабным разрушением старейших частей Лондона; городской ландшафт изуродовали пути и станции разнообразных железных дорог - в частности, Лондонско-Чатемско-Дуврская железная дорога прошла над улицей Ладгейт-хилл и испортила вид на собор Св. Павла. В подобном же пренебрежении собором обвиняли и застройщиков 1960-х годов, так что создается впечатление, что разрушение Лондона происходило непрерывно.
То, что эти волны великого вандализма накатывали на город в 60-е годы каждого столетия, может показаться простым совпадением - если только вы не склонны верить тому, что развитие города подчиняется некой циклической закономерности. В этом случае можно ожидать, что в 2060-е годы будет разрушено многое из того, что построено в XX веке. <…>
И все-таки, что это сейчас означает - быть лондонцем? Карта города в очередной раз перерисована, она включает теперь «внешнюю муниципальную зону», равно как и «Большой Лондон» и «внутренний Лондон»; хотим мы этого или нет, в зону его влияния попал весь юго-восток Англии. Может быть, тогда Лондон - это просто состояние души? Границы его все расплывчатей, натура - все переменчивей, и не стал ли он теперь совокупностью человеческих установок и предпочтений? На протяжении его истории не раз говорили, что он содержит в себе целый мир или миры. Теперь его называют «глобальным городом», Хебберт пишет о нем как о «вселенной со своими собственными законами, которая поистине уже вырвалась из национальных рамок». Да, он действительно заключает в центре своем некую сумеречную вселенную, подобную плотному, вращающемуся облаку. Именно по этой причине миллионы людей называют себя лондонцами, пусть даже они живут за много миль от внутреннего города. Лондонцами они считают себя потому, что испытывают чувство принадлежности. Лондон уже две с лишним тысячи лет служит местом человеческого обитания - в этом его сила и притягательность. Он дает ощущение постоянства, твердой земли под ногами. Потому-то бродяги и нищие лежат на его улицах; потому-то жители Харроу и Кройдона называют себя лондонцами. Их притягивает история города, знают они ее или нет. Они вступают в город-видение.